Ольга Славникова
Легкая голова
Максим Т. Ермаков, счастливый владелец «тойоты» трехлетки и бренд-менеджер ужасающих сортов молочного шоколада, подъезжал к своему шоколадному офису с привычным ощущением, будто у него на плечах нет головы. При этом голова курила, видела мокрую парковку с надувным снеговиком в черной январской луже. Тем не менее – она отсутствовала.
В детстве Максим Т. Ермаков задавал родителям глупый вопрос: откуда люди знают, что они думают головой? Отец, чья голова была настолько ушаста, что, казалось, обладала тайной способностью летать, пытался рассказывать про полушария мозга; мама испуганно трогала ребенку тепленький лоб, ища болезни там, где, будто космонавты в невесомости, плавали мысли. Сосредоточенность человеческого «я» именно в голове, выше рук, ног и всего остального, представлялась маленькому Ермакову главной человеческой загадкой. Он не любил подвижных игр, потому что боялся странной, продуваемой ветром пустоты между воротом футболки и джинсовой кепкой; боялся, что туда, в пустоту, попадет случайная ветка или залетит, как плотненькая пуля, бронзовый жук.
Детсадовская медсестра, от которой в памяти остались ледяные руки и перламутровый крошечный рот, каждый месяц ставила группу на весы и сообщала родителям, что мальчик, хоть и выглядит развитым, недобирает до нормы примерно четыре кило. Мама, не понимавшая, что происходит, пичкала Максима Т. Ермакова мутными аптечными жирами и калорийными запеканками. В результате малоподвижный и усиленно питавшийся Максим Т. Ермаков вырос полным юношей с большими розовыми щеками и нежным, как сливки, вторым подбородком; всякий глянувший на него первым делом понимал, что на строительство этого тела пошли только самые лучшие продукты. Теперь, когда вес молодого человека достигал ста килограммов, были не так заметны недостающие четыре. И все-таки сам тяжелый носитель легкой головы постоянно чувствовал недостаток веса на плечах.
Несмотря на легкоголовость, не сразу осознанную как личное, только ему присущее свойство, Максим Т. Ермаков учился на четыре и пять. При этом он не понимал выражения преподавателей «уложить в голове». Сведения, которые он получал – начиная от стихов А. С. Пушкина и кончая технологиями ребрендинга, – сразу покидали пределы его виртуального черепа и плавали около, становясь свободной частью окружающего мира, чем, собственно, и были в действительности. Мир представлял собой подвижную информационную среду, и знания, отпущенные на свободу, возвращались достроенными, приносили, как пчелы, взятый неведомо где питательный нектар. Иногда Максиму Т. Ермакову казалось, будто он может получать информацию без всяких книг и Интернета, буквально из воздуха.
Однако личные странности не вывели Максима Т. Ермакова ни в гении, ни в хозяева жизни. Еще студентом он, как все, нашел себе работу. Ему повезло: он попал в структуру, продвигающую несколько видов транснационального продукта. Сперва он недолго управлял растворимым кофе, якобы имеющим упоительный аромат, плывущий по воздуху в виде сизых шелковых лент; затем жизнь Максима Т. Ермакова целиком сосредоточилась на шоколаде. Плиточный шоколад, шоколадные батончики, шоколад с наполнителями, полтора десятка видов конфет, белый шоколад, пористый шоколад – все это требовало от потребителя наслаждения, как война требует подвига. Ибо в реале продукт представлял собой неоднородную сладкую глину с добавлением мыла, производимую на заводе где-то под Рязанью.
Шутки, связывающие комплекцию Максима Т. Ермакова с предметом его креативных усилий, не имели почвы: Максим Т. Ермаков своего шоколада не ел. Однако он удачно презентовал продукт всем своим видом цветущего толстяка, с румянцем до глаз и сахарной щетинкой на голове, дающей, при движении мысли и кожи, необычайные сыпучие и радужные эффекты. Наслаждение шоколадом, которого следовало достичь, имело, как уже было сказано выше, нематериальную природу. Максим Т. Ермаков понимал в нематериальном. Смешивая имиджи в правильных пропорциях, он получал визуальную имитацию вкуса, которого на самом деле не было в природе. Продажи росли. Даже исполнительный директор В. В. Хламин, по прозвищу Хлам, престарелый монстр, заросший до глаз железной сединой, похожей, стараниями стилиста, на моток колючей проволоки, неохотно признавал, что у того шоколадного парня, как бишь его фамилия, есть голова на плечах.
Молодость амбициозна. Максиму Т. Ермакову понадобилось время, чтобы принять свою обыкновенную судьбу. Он принадлежал к многомиллионной интернациональной армии корпоративных клерков и каплей лился с массами, преодолевая многочасовые, подобные скоплению мух на клейкой ленте, московские пробки. При этом в легкой голове его, как бы не имеющей физических границ, постепенно прояснилась истина, что дела его не плохи, а, наоборот, хороши. Потому что выше прав человека, защищаемых серьезными международными организациями, встали в новейшем времени Права Индивида Обыкновенного. Из многочисленных мессиджей, исходящих как будто из разных источников, у Максима Т. Ермакова суммировалось понятие, что заданная Достоевским русская дилемма – миру провалиться или мне чаю не пить – решается сегодня однозначно в пользу чая. Выбрать чай означало выбрать свободу – что наш герой и сделал, сосредоточившись на покупке квадратных метров внутри Садового кольца. Дважды его едва не кинули на серьезные деньги: это дошлифовало характер. Теперь Максим Т. Ермаков был полностью готов к своей свободе – что выгодно отличало его от миллионов соотечественников, к свободе не готовых или даже вовсе непригодных, как утверждали многие СМИ.
Однако он совершенно не был готов к удивительным и странным событиям, начавшимся ровно в тот момент, когда, включаясь, булькнула сигнализация «тойоты» и одновременно в кармане заелозил, распухая вдвое, мобильный телефон.
– Максик! Ты опаздываешь-то чего? – раздался из телефона микроголос Маленькой Люси, секретарши непосредственного начальства. – Тебя к Вадим Вадимычу, срочно! Обыскались уже!
– Ладно, иду, сейчас пальто у себя брошу, – проворчал Максим Т. Ермаков, ускоряя шаги под вялым зимним дождиком, пятнавшим кашемир.
– Ни-ни-ни! Сразу на седьмой этаж! – пропищала Маленькая Люся, и Максим Т. Ермаков поспешно ее отключил, услышав, что из-под первого сигнала, буквально распирая мобильник, пробивается второй.
– Максим Терентьевич? Вадим Вадимович просит вас срочно зайти к нему, – это была уже Большая Лида, секретарша самого Хлама, говорившая хрипло, будто у нее скачками поднималась температура.
Максим Т. Ермаков заволновался. Волнение, впрочем, было приятным: мелькнула наглая мысль, что результатом всей этой кутерьмы станет, скорей всего, возможность заработать денег, раз уж он всем так срочно нужен. Банковские упаковки по десять тысяч долларов, эти элегантные кирпичики жизни, грезились ему, даже когда он труси́л, держась за мобильник, по глухим ковролинам седьмого этажа. В приемной Большая Лида вскочила ему навстречу во весь свой башенный рост и посмотрела так, будто впервые видела. Бледная, с новыми силиконовыми губами, похожими на два куска малосольной семги, она стащила с Ермакова сырое пальтище и, не дав отдышаться, втолкнула в кабинет.
Перед начальником всея конторы, как-то не очень уверенно занимавшим свое вальяжное кресло, сидели два посетителя. Они отражались в стеклянной столешнице, подобно темным островам, и между ними, будто толстый круг на воде, сияла совершенно пустая и чистая пепельница.
– А, ну наконец! Опоздание двадцать минут! – воскликнул Хлам совершенно не свойственным ему тоном доброго директора школы. – Вот, пожалуйста. Наш молодой сотрудник, – обратился он к своим посетителям, осклабясь скобкой голубоватых имплантатов.
– Утро доброе, – поздоровался Максим Т. Ермаков, а про себя подумал: «Пятьдесят штук баксов, не меньше».
– Так я могу идти? – осведомился Хлам, привставая.
– Да, вы свободны, – произнес один из двоих, а кто именно, Максим Т. Ермаков не понял.
Совершенно не похожий на себя Хлам, видимо, едва дотерпевший до момента, когда можно будет сбежать из собственного кабинета, заторопился к дверям, напоследок зыркнув на Максима Т. Ермакова старческими ртутными глазками. Только теперь посетители повернулись к тому, кого хотели видеть. Лица их были совершенно бескровны; преобладали лбы. Тот тип, что сидел слева, был весь какой-то стертый, с кустиком сухих волос на самой макушке; второй – а скорее, первый и главный, судя по пробегавшим между этими двумя невидимым токам, – напоминал не родившегося, но каким-то иным, неизвестным способом развившегося и повзрослевшего человеческого зародыша. Непомерно большая, лысая, тонкокожая голова казалась полупрозрачной, но разглядеть что-либо внутри было невозможно; под безбровыми дугами, в тяжелых лиловых морщинах, горели страшные огни.
«Ну и уроды», – подумал Максим Т. Ермаков, поудобней усаживаясь на стул.
– Доброе утро, Максим Терентьевич, – проговорил Зародыш, вперяясь в некую точку над плечом Максима Т. Ермакова. – Как вы уже, наверное, поняли, мы представляем здесь государство.
Синхронным движением двое развернули удостоверения – не обычного формата, а какие-то большие и квадратные, похожие на шоколадные плитки ближайших конкурентов. Внутри рдел и золотился хищный государственный герб и твердыми литерами было оттиснуто: «Российская Федерация. Государственный особый отдел по социальному прогнозированию». Несмотря на странный вид предъявленных документов, Максим Т. Ермаков сразу откуда-то понял, что удостоверения – настоящие, а дядьки – очень-очень серьезные. Гораздо более серьезные, чем все випы, кого он видел прежде, вместе взятые. Радость его от предвкушения денег вдруг из теплой сделалась ледяной. «Миллион. Миллион долларов», – отчетливо подумал Максим Т. Ермаков, крепче сплетая пальцы на животе.
– На самом деле наша контора называется несколько иначе, – небрежно заметил Зародыш, спуская удостоверение в какую-то щель своей глухой одежды, на которой не было, кажется, ни единой пуговицы. – А теперь позвольте спросить, Максим Терентьевич: все ли у вас в порядке с головой?
В отсутствующей голове Максима Т. Ермакова образовалось что-то вроде маленького смерча, потянувшего в себя туманный потолок с заплакавшей люстрой. «У меня болит между ушами, как говорили, кажется, индейцы», – подумал Максим Т. Ермаков, а вслух произнес:
– Вообще-то это моя голова. И что бы с ней ни происходило – это мое личное дело.
Государственные уроды переглянулись. «Прямо тридцать седьмой год какой-то», – подумал Максим Т. Ермаков, и ему сделалось весело оттого, что в этой старой игре он все наперед знает и наперед прав.
– Что ж, тогда мы сами вам расскажем, – невозмутимо проговорил Зародыш, закидывая ногу на ногу и показывая простой, как калоша, лакированный ботинок. – Ваша голова немного, совсем чуть-чуть, травмирует гравитационное поле. По этому признаку мы вас и обнаружили.
– Да вы курите, – подал голос Стертый и подтолкнул к Максиму Т. Ермакову девственную пепельницу. – Мы знаем, что вы курите «Парламент». Вообще-то тут нельзя, но с нами можно.
Курить действительно хотелось зверски. Максим Т. Ермаков вытащил из кармана пачку «Парламента», сразу показавшегося отстойным и невкусным. Сигаретный дым наполнил голову, округлил ее и материализовал, приятно струясь внутри.
– Ну и что вы от меня хотите? – осторожно спросил Максим Т. Ермаков, прикидывая, как ловчее торговаться с этими двумя, уже начавшими торг с простеньких гэбэшных фокусов.
– Не буду от вас скрывать, мы чрезвычайно в вас заинтересованы, – произнес Зародыш, поморщившись. – В двух словах: наше подразделение занимается причинно-следственными связями. О теории и технологиях говорить не буду, тем более что и права не имею. Сообщу только, что эти связи – вполне материальные образования, можно даже сказать, живые существа. И по нашим разработкам выходит, например, что жертвоприношения в языческих культах не были суевериями, а были действиями рациональными. Время от времени у причинно-следственных связей наступает вегетативный период. Тогда и появляются люди, именуемые у нас Объектами Альфа. От них, как ни странно, зависит дальнейший ход многих, очень многих событий. Вот вы и есть такой объект, Максим Терентьевич, уж извините нас великодушно.
Пока Зародыш нес этот бред, Максим Т. Ермаков, будто загипнотизированный, не мог отвести взгляд от его ледянистых, слабо свинченных пальцев, игравших на столе какие-то шаткие гаммы; золотое обручальное кольцо на кривом безымянном, ловившее отсвет хмурого дня, казалось железным. Разумеется, Максим Т. Ермаков не верил словам; но, поверх и помимо слов, он ощущал, как пространство вокруг него меняет свойства. «Интересно, который кандидат в президенты будет теперь моим шоколадом?» – думал он, и сердце его подскакивало, будто маленький предмет от чьих-то тяжелых шагов.
– Так вы хотите предложить мне работу? – произнес он вслух, делая незаинтересованное лицо.
Государственные лобастики опять обменялись быстрыми взглядами, будто мгновенно сдали друг другу карты.
– В каком-то смысле да, – скучным голосом проговорил Зародыш. – Вы должны покончить с собой выстрелом в голову.
Максим Т. Ермаков вежливо улыбнулся. Его пробрало сверху вниз и снизу вверх, будто на нем, как на дудке, сыграли какую-то резкую мелодию. Он до скрипа ввинтил сигарету в пепельницу, заструившую недобитый дымок прямо в физиономию Стертого, брезгливо стянувшего узкие ноздри.
– А если я откажусь, вы сами меня ликвидируете? – проговорил Максим Т. Ермаков, не слыша себя.
– Нет. К сожалению, нет, – отозвался на этот раз Стертый, говоривший таким же точно тоном, как Зародыш, только другим голосом. – Это должна быть ваша воля и ваша рука. Если мы сами исполним, то не только не добьемся результата, но лишим себя необходимого шанса.
Уф! Снег, внезапно и густо поваливший за окном, показался Максиму Т. Ермакову таким ослепительно белым и праздничным, какого он сроду не видел. Снегопад тёк наискось, то ускоряясь до крупного пунктира, то замирая на весу и качаясь туда-сюда вместе с побледневшими, похожими на мокрые махровые полотенца, офисными башнями. Еще немного глуховатый, облитый радостью, будто ушатом холодной воды, Максим Т. Ермаков спросил:
– И какие, по-вашему, у меня причины застрелиться?
– Причины очень важные, Максим Терентьевич, – ответил Зародыш, презрительно улыбаясь. – Без вашей жертвы, извините, что называю вещи своими именами, причинно-следственные связи будут развиваться в крайне нежелательную сторону. Вы уже видите начало: цунами, климатические сдвиги. Все последствия просчитать трудно. Но уже в ближайшее время они коснутся многих лично. Из всего спектра возможностей будут осуществляться самые негативные. Вот Людмила Викторовна Чеботарева у вас, секретарь начальника отдела. У нее маленький сын болен, врожденный порок сердца. Он умрет. В Москве и Петербурге обрушатся торгово-развлекательные центры, жертвы будут исчисляться тысячами. Произойдет серьезная авария нефтепровода. Начнется новая война на Кавказе. Где-то в крупном сибирском областном центре следует ожидать большого теракта. Потом разразится глобальный экономический кризис…
– Постойте-постойте! – перебил Максим Т. Ермаков гэбэшника, нудно перечислявшего напасти. – Теракты, аварии – это касается вашей работы, так? Вот вы мне интересно описали, зачем моя, так сказать, жертва нужна вам. Теперь объясните, для чего это надо мне. Только так, чтобы я понял.
– Ставьте ваши условия, – холодно произнес Зародыш, запахиваясь поглубже в свой шероховатый плащик, скрывавший его до самых калош.
Тут Максиму Т. Ермакову опять стало весело. Опять возникло отчетливое чувство, будто он влез в какой-то фильм про тридцать седьмой год, только с большими начальными бонусами, не то что пламенные революционеры, кричавшие напоследок: «Я чист перед народом и партией!» «Если я им нужен, это будет стоить денег», – еще раз укрепился он в своем убеждении и, пощелкав зажигалкой перед виляющей во рту сигаретой, объявил:
– Десять миллионов долларов, господа.
– Принято, – быстро и буднично проговорил Стертый. – Десять миллионов. Завещание будете писать?
– Какое завещание, зачем? – удивился Максим Т. Ермаков. – Могу дать свои реквизиты, а лучше наличными.
– К сожалению, Максим Терентьевич, так не пойдет, – улыбнулся Стертый, больше всего похожий, если приглядеться, на колхозного бухгалтера. – Мы вас, видите ли, не сможем обмануть. Те связи, которыми мы занимаемся, сейчас очень нежные, мы не должны их повредить. У каждой причины должно быть следствие, так что, как только вы застрелитесь, ваши наследники обязательно получат деньги. А вот вы можете нас кинуть. Возьмете свои миллионы, а стреляться откажетесь. Или попросите аванс, прогуляете его, разобьете парочку «мерсаков» и захотите еще. Поставите государство на оброк. Мы такого допустить не можем, так что лучше не начинать. Ответственно вам говорю: лично вы не получите ни копейки. Так что распорядитесь в пользу близких вам людей. Договорились?
С этими словами он пододвинул к Максиму Т. Ермакову чистый лист бумаги, поперек которого чернела дешевая, изжеванная, как ириска, шариковая ручка. Максим Т. Ермаков тупо уставился в белизну. Он попытался представить себе родителей, внезапно разбогатевших. Когда они в последний раз звонили? Перед Новым годом? Отец все бодрится, хвастает, разводит на даче толстозадых кроликов, ходит, с чекушкой в кармане, на коммунистические митинги. Мать дает уроки музыки, по вечерам играет «для себя» на старом пианино, будто стирает белье. Двигает плечами и лопатками, словно прачка, жамкает сумбур на клавишах, как на стиральной доске. Заживут, переедут в Москву. Если не родители, то кто? Ну не Маринка же, в конце концов. Какой она близкий человек? Только и есть у нее, что высоченные ноги на зеркальных шпильках да непомерные амбиции. Максим Т. Ермаков для нее недостаточно перспективный. Другие женщины? Смешно. Все, что от них остается наутро, – душная яма в постели и мышиная дырка в бюджете. Внезапное отвращение ко всем, кто, по всей видимости, составлял его вполне человечный и комфортабельный мир, заставило Максима Т. Ермакова внутренне содрогнуться. Не люди, а одни сплошные дыры. И сегодняшнее утро, поманившее удачей, получилось мимо кассы. Просто даром захотели его поиметь в пользу государства и народа. Дьявол, когда покупает душу, хоть пожить дает, а эти – нет.
– Нет. Не договорились, – зло отрезал он, двигая обратно ручку и бумагу, которую, оказывается, успел разрисовать жирными кудрявыми кружевцами. – Пожалуйста, ловите террористов, гипермаркеты стройте как следует, чтобы не падали. А я пошел, у меня работы полно.
– А как насчет высших соображений? – вдруг поднял голос Стертый. – Тоже не задаром и не безымянно. У нас хорошие сценаристы. Разработают легенду, станете национальным героем. Памятник вам поставим в Москве и на малой родине, хотите?
– А вот не хочу! Нашли Александра Матросова! – выпалил Максим Т. Ермаков, радуясь, что в предбаннике слышат, как он орет на государственных страшилищ, напугавших всех до полусмерти. – Высшие соображения! Вы эти тоталитарные примочки в жопу себе засуньте! Я вам еще сырьем для вашей пропаганды буду! Прям Гастелло! Если бы в ту войну нормально платили тогдашним «сапогам», не пустили бы немцев до самой Москвы!
– Интересная концепция, – усмехнулся Зародыш, и полупрозрачный пузырь его головы слегка порозовел. – Так вот, Максим Терентьевич. Разговор у нас не последний, сами понимаете. Вот, возьмите визитку, там телефоны, звоните, ежели что.
Он двумя пальцами, будто пинцетом, протянул Максиму Т. Ермакову картонный квадратик, на котором рдел, как рябиновый лист, все тот же двуглавый орел. «Кравцов Сергей Евгеньевич, ведущий специалист», – было вытиснено над двумя семизначными телефонными номерами, где первые три цифры были 111. Пока Максим Т. Ермаков скептически вертел картонку, Зародыш искоса посмотрел на балахон Стертого. Стертый понял, кивнул, залез рукой в глубокую жеваную складку и вынул тяжелую штуку, оказавшуюся крупным рифленым пистолетом. Максим Т. Ермаков вздрогнул. Ухмыляясь половиной обвисшей, как карман, морщинистой рожи, Стертый запустил пистолет по столешнице в сторону Объекта Альфа, завороженно следившего за медленным вращением оружия, будто за последними кругами рулетки.
– Это ПММ. Магазин на двенадцать патронов. Заряжен, надежен, прост, – представил Зародыш зловещее явление, вогнавшее Максима Т. Ермакова в бисерный пот. – Возьмите и держите при себе. Пригодится, можете мне поверить.
Пистолет был явно не новым: рукоять рябила голым металлом, как старая черная терка, курок в кривоватой скобе казался жирным от многочисленных нажатий пальцем. «Вот уроды, и тут сэкономили, – восхитился Максим Т. Ермаков, забирая со стола увесистый сувенир. – Ладно, хоть шерсти клок с этих волчар в овечьих шкурах. Ничего игрушка, интересно».
– Звонить не обещаю. Всего хорошего, господа, – объявил он вслух.
Засовывая ПММ в пиджачный карман, немедленно отяжелевший, Максим Т. Ермаков развалистой трусцой направился к дверям. Сувенир ощутимо лупил по бедру, и в душе Максима Т. Ермакова варилась едкая злоба.
– Максим Терентьевич! Одну минуту! – остановил его Зародыш у самых дверей.
– Ну? – полуобернулся тот.
– Вы не задали вопроса, который задают все инициированные объекты, – невозмутимо произнес Зародыш, покачивая ногой.
– Какого?
– Был ли Объектом Альфа человек, известный как Иисус из Назарета.
– Ну? – раздраженно повторил Максим Т. Ермаков, прикидывая, что будет, если он возьмет и застрелит этих двух гэбэшников, расположившихся в кабинете Хлама, как у себя дома.
– Он – не был. Он представлял собой непостижимый для нынешней науки феномен, – бесстрастно сообщил Зародыш, темнея до полной непроглядности на фоне льющегося снега; только глаза его смотрели пристально, отсвечивая лиловым, будто оптика сильного бинокля.
День прошел кое-как. Максим Т. Ермаков валандался, то успокаиваясь, то снова озлобляясь на утренних визитеров. Не было никаких идей насчет новых «валентинок», представлявших собой ломкие шоколадные сердечки в интенсивно-розовой обертке; вообще его шоколад, поздравлявший население страны со всеми возможными праздниками, вдруг показался Максиму Т. Ермакову каким-то тухлым, будто Генеральный секретарь ЦК КПСС. Куда бы он ни заходил, всюду его провожали скрытными взглядами исподлобья; руки, протянутые для пожатия, словно превратились из мужских в женские. Сам он тоже бросал невольные косые взгляды на Маленькую Люсю, которую прежде едва замечал, представляя ее себе в виде смутного пятна, с чем-то блестящим на рыхлой пепельной шейке. Теперь он тоже не увидел ничего особенного: волосы-щепочки, жалкие бровки, очки. Почему-то он думал, что Маленькой Люсе лет двадцать с небольшим, а оказалось на вид – тридцать с хвостом.
– Максик, ты чего такой смурной? К тебе сегодня, говорят, из милиции приходили? – тихо спросила Маленькая Люся, когда Максим Т. Ермаков неизвестно для чего в который раз забрел в приемную шефа. – Может, кофе крепкого тебе сварить?
«Может, денег ей дать?» – тоскливо подумал Максим Т. Ермаков. Но денег было в обрез.
Риелтор Гоша-Чердак позвонил в половине четвертого. Голос у него был густой, будто политый соусом.
– Макс, у нас проблема, – проговорил он солидно. – Продавец поднимает сразу на тридцать. Помнишь, я их сперва на пять утоптал, а теперь новый покупатель подскочил, армянин какой-то денежный. Они сейчас квартиру поехали смотреть, я за ними. Давай и ты подтягивайся. Подумай, сколько еще поднимешь. Квартира, между нами, стоит того.
– Так мы же залог внесли! – опешил Максим Т. Ермаков. – Какого хера! Чего они жопами крутят, договорились уже!
– Жизнь сурова, Макс, понимаешь меня? – наставительно произнес Гоша-Чердак. – Внести залог – одно, купить квартиру – совсем другое. Недвижимость – она как большая рыба, десять раз с крючка сорваться может. Так что рули на Гоголевский и по дороге звони всем, кому можешь, проси, занимай. Все, давай! – и он провалился, как монета в щель.
Бормоча пламенную матерщину, не попадая в рукава пальто, болтавшегося за спиной подобно подбитому крылу, Максим Т. Ермаков понесся вниз. От него шарахались, прижимая к себе кофейники и папки. На парковке надувной резиновый снеговик вихлялся под ветром, мятый, как яйцо. Снег кишел, «дворники» отжимали потоки мутной воды, бурые лужи колыхались под колесами, сытно напитанные мокрой снежной массой. Квартира на Гоголевском, крошечная, зато двухуровневая, продавалась как золотая. Максим Т. Ермаков уже вытянулся в нитку и рассчитывал только на новый годовой шоколадный бюджет, от которого собирался вынужденно скрысить изрядный кусок. Он не представлял, кому звонить, и, медленно передвигаясь в снежном месиве, без толку рылся в памяти мобильника. Слева прошли купола Христа Спасителя, бледные, будто горящие днем электрические лампы. Заворачивая во дворик, где собирался отныне парковать свою «тойоту» в достойном соседстве дорогих и породистых авто, Максим Т. Ермаков почти поверил, что денежный армянин-покупатель окажется призраком.
Надежда развеялась через десять минут. Посреди квадратной студии, которую Максим Т. Ермаков так хорошо делил в мечтах на стильные зоны, топталась хозяйка квартиры, грузная старуха с мутными каратами в растянутых мочках. Риелтор старухи, рыжая бизнесвумен в тесном малиновом костюмчике, вовсю обхаживала нового клиента, расписывая ему достоинства квартирного пространства и ограниченность подобных предложений на московском рынке. Клиент терпеливо кивал; его большая, как валун, неправильная голова даже не повернулась в сторону Максима Т. Ермакова, ввалившегося в студию. Гоши-Чердака нигде не было видно. «Опаздывает, сволочь, бросил меня с этими», – злобно подумал Максим Т. Ермаков и тут же увидел в сумраке у лестницы, ведущей в верхнюю спальню, ту, для кого, по-видимому, приобреталась квартира, обжитая им в мечтах до последнего квадратного сантиметра. Лет восемнадцать. Скорее дочь, чем подружка армянского папика: белый воротничок, черная скучная юбка, похожая на чехол мужского зонтика. Пышные кудри без блеска, с дымом, сколотые грубой стекляшкой; глазищи огромные, влажные, совершенно овечьи. Прошло не меньше минуты, прежде чем Максим Т. Ермаков осознал, насколько хороша собой армянская девица. Оттого, что ей достанется квартира, а сама она никогда не достанется неудачливому конкуренту, которого ее богатый папа как раз сейчас растирает в порошок, захотелось что-нибудь сломать. «Ничего, скоро растолстеет, отрастит усы», – мстительно думал Максим Т. Ермаков про девицу, ощущая на плечах вместо головы маленький пляшущий смерч.
– Так, все в сборе! – Гоша-Чердак, наконец-то добравшийся до места, отряхивался на пороге, с его расстегнутой кожаной куртки текло, будто он попал под душ. – Извини, брат, пробки, к тому же снег, – протянул он Максиму Т. Ермакову холодную, тоже мокрую руку, у которой только большой палец был размером с куриную ногу.
– Какого хера телепаешься три часа! Пробки у него! Торчу здесь, как бревно на балу, – зашипел Максим Т. Ермаков. – Давай, говори с ними, а то я не знаю, что будет.
– Хорошо, хорошо, расслабься, – примирительно проговорил Чердак, посылая риелтору оппонента водянистую улыбку.
– А вот и еще покупатели! – возвестила та тоном экскурсовода, точно Ермаков с Чердаком были частью оборудования квартиры. – Гоша, вы еще претендуете или для вас уже слишком дорого? Я вам звонила про новую цену. Смотрите, а то через месяц все опять подрастет.
Армянин ничего не сказал, только повернулся всем коротеньким корпусом глянуть на претендентов; глаза его, отягощенные бурыми складками, напоминали старые грибы.
– Ниночка, красавица, мы при делах, конечно, при делах! – пропел Чердак, источая сироп. – Только переговорю с моим клиентом! Пять минут!
С этими словами он ухватил Максима Т. Ермакова за толстое предплечье и, наступая ему на ботинки, поволок к окну.
– Ну, что, сколько денег нашел? – заговорил он азартно, маяча радужными, плохо протертыми очочками. – Я, перед тем как ехать, залез в базы: цены везде нереальные. Таким образом, есть смысл поднимать резко. Давай, прыгаем в последний вагон!
– Да нисколько не нашел! Все, предел, звездец! – прохрипел Максим Т. Ермаков, косясь на рыжую риелторшу, на ее неожиданно толстенькую, словно ватой простеганную спину. – Ты на договоренности с ними напирай. Скажи, они за лохов нас с тобой держат?
– Ты что, брат? Ты у нас крутой Шоколадный Джо или выпускник детского сада? – возмутился Чердак. – Какие договоренности? Кто тут тебе чего должен? Ну, медный таз! Москва набита деньгами, а он стесняется, блин. Давай, доставай мобилу! Звони людям! Ну?!
Тычками он припер Максима Т. Ермакова к стенке и, морща рыхлый лоб, продолжал его тихо мутузить, пока не выдавил из взбитой кучи мобильный телефон.
– Ладно, тогда отойди маленько, – проговорил Максим Т. Ермаков, отдуваясь.
Чердак, ворча, разжал объятия и отступил на пару шагов. Вдруг сердце Максима Т. Ермакова лизнуло какое-то новое, почти нестерпимое чувство. Эта старуха, хозяйка квартиры, тяжело усевшаяся на единственный в студии, заляпанный ремонтом табурет, – ну зачем ей столько денег? Ведь видно, что не было никогда: нитка янтарных яичек на сморщенной шее, мутные сережки, мутные, с белковыми жидкими жилками, ржавые глазки. Жизнь ее практически закончилась. А он, Максим Т. Ермаков, должен почему-то выстрелить из чужого пистолета в свою невесомую голову. Словно послать тугую пулю в пышную, тряскую, бряцающую игрушками новогоднюю елку. Блин, где же эта визитка… Изворачиваясь и изумляясь глубине собственных карманов, Максим Т. Ермаков вытащил, наконец, орленую картонку. Кравцов Сергей Евгеньевич, надо же… Палец, казалось, прилипал к телефонным кнопкам, будто к железу на каленом морозе; по спине текли ручейки.
Номер, начинавшийся с трех единиц, ответил немедленно. Не было, что загадочно, ни одного гудка, и голос Зародыша зазвучал так близко, будто гэбэшник помещался непосредственно в телефонном аппарате.
– Максим Терентьевич, добрый день, добрый. Вот видите, вы уже и позвонили.
– А… Э-э… Сергей Евгеньевич, и вам хорошего дня, – бодро проговорил Максим Т. Ермаков, подглядывая в визитку. – Тут такое дело… Мне срочно нужно тридцать… – Он покосился на Чердака, который тряс перед ним растопыренными белыми пальцами, которых было шесть, не то семь штук. – Нет, извините, шестьдесят тысяч. Долларов, естественно.
