Некоторые вопросы теории катастроф – Мариша Пессл

Есть книги, которые делают из тебя – тихого, в общем-то, читаря – воинствующего радикала, готового за любую критику обожаемого объекта откусить голову. Такая книжная ахиллесова пята, я уверена, найдется у каждого. У меня вот только что стало на одну больше.Синь Ван Меер расскажет вам свою историю, такую же необычную, как и её имя. К ним надо привыкнуть, обе они – и Синь, и история – чудаковаты. Издержки воспитания. Синь говорит цитатами и отсылками к книгам, как другие – обычные – подростки говорят о своих крутых друзьям и рок-звездах. Но Синь – совершенно исключительный случай. Синь – дитя дорог, библиотек и своего отца – дьявольски харизматичного профессора-политолога, который фактически сам занимается образованием дочери, пока они вместе колесят по штатам с лекциями. Вся Америка слилась для Синь в одно размытое однообразное пятно, но однажды ее мечта об оседлой жизни сбылась. И, как это часто бывает со сбывшимися мечтами, обернулась настоящим кошмаром. Готова ли Синь узнать правду? Конечно, нет. К такому никто не готов. Но она готова рассказать вам о ней.Пессл прямо на входе вручает нам набор отмычек от всех тайн. Я положила их в карман и начала долгий путь к дверям, которые предстоит ими открыть. По дороге я, как ошалелый от огней на Манхеттене турист из страны третьего мира, где из всех развлечений только ритуальные танцы у костра, напрочь забыла обо всем и в итоге стояла с книгой посреди кухни ночью, как громом пораженная. Финал истории просто великолепен. Я пришла к финишу с охапкой вопросов и получила ответы с прямо таки царской щедростью и виртуозностью Cirque du Soleil.Про дебюты авторов, которые кровью, потом, нервными клетками и редакторскими правками проложили себе путь к вершине литературного Олимпа, часто говорят с извинительно-снисходительным тоном, мол, проба пера, поиск стиля… Дебют Пессл в этом плане совершенно бомбового масштаба. Взрывной волной заденет многих. Блистательное и наглое вторжение в литературную среду. Настоящий таран! Многим обитателям мелкой заводи бестселлеров такое не под силу и в расцвете сил, и на пике полета мысли.

Такие дебюты бесят. Они слишком яркие. В их свете отчетливо видишь, ничтожность собственных усилий. Остается только критиковать и жалеть в душе, что на обложке написано не твоё имя.Пессл – это то, чего, по идее, не может быть. В смысле, будь она персонажем чьей-то книги, я бы скривилась и сказала, что так не бывает. Ввести в роман такую героиню простительно разве что Джеку Лондону с его идеализмом – молодая, очень красивая, очень умная, очень успешная. Нереально совершенная и совершенно нереальная. Но вот – она есть. Живет, дышит, пишет.Я уже слышу хор голосов, сравнивающих НВТК с “Тайной историей”. С таким же успехом с ТИ можно сравнивать любой роман, в котором есть стайка самовлюбленных подростков, упивающихся своей исключительностью в собственных глазах (вспомните ту же Тану Френч и её “Мертвые возвращаются”). Сходство в некоторых деталях лежит на поверхности, но после этого однобокого сравнения главное не забывать о многочисленных различиях. Потому что они существенны. Пессл снова обращается к кинематографу, поэтому и я себе позволю кинометафору. Зациклиться на “Тайной истории” – это все равно, что сказать, что у какой-то девушки губы как у Джоли, и ограничиться исключительно этим описанием. Скучная игра в Капитана Очевидность. Это сходство лежит на поверхности. Помимо губ еще есть неординарная личность целиком. Намного интереснее разобраться в других частях тела, а для самых дотошных читателей – во внутреннем мире этой девочки с губами, как у Джоли. И, раз уж речь зашла об актрисах, стиль и харизма у нее явно от Евы Грин. Кто смотрел “Трещины” – тот поймет.Одно из самых сильных моих впечатлений юности – это “Полет на Луну”. Именно так назывались центральные американские горки в Диснейленде. Когда мы, с выпученными глазами и растрепанными волосами, “приземлились”, казалось, что гравитация над нами еще не властна. Как будто в животе у тебя гелий и ты сейчас взлетишь. Только что я сошла с аттракциона “Некоторые вопросы теории катастроф” и меня так же штормит – гелий во всем теле. На самом деле – это просто острое чувства восторга. Оно окрыляет.А теперь для тех, кто в теме. Итоговый экзамен сдали? Сверим ответы на некоторые вопросы теории катастроф?

Раздел I

1 – да, 2 – да, 3 – да, 4 – да, 5 – нет, 6 – нет, 7 – да, 8 – да, 9 – да, 10 – да, 11 – да, 12 – да, 13 – да, 14 – нет.

Раздел II

1 – в, 2 – б, 3 – г, 4 – в, 5 – в (!!!), 6. Г+б, 7 – а

Раздел III

См. выше

"Я поняла, в чём причина успеха Пессл", – я валяюсь, положив голову на колени Эдди, и верчу пальцами напротив света, чтобы увидеть по краям красный ореол, – «из всей кинокультуры, которая её так привлекает, ей больше всего нравятся фильмы 60-х. Это очень специфический вариант наррации: чёткий, связанный между собой, объясняющий, при этом с налётом тёмной загадочности. В 80-е эта наррация достигла своего пика – истории в кино рассказывались не просто последовательно, но и занимательно. Громадное количество эпизодов, продуманный саспенс, выпуклые герои. Даже самый паршивый режиссёр, если хотел удержаться на финансовой волне, обязан был перенимать хичкоковские методы. Тогда хватало дурацких экспериментов, но последовательность повествования, перенятая у киноиндустрии 60-х, всё ещё приносила прибыль. А потом пришли 90-е сразу с двумя революциями: антицензурной и спецэффектовой. (И не надо связывать полный поворот искусства, как это делают идиоты, с распространением канала MTV: вы когда-нибудь видели, чтобы один канал, нашедший новый способ заколачивать бабло, перевернул мир? Вот и я нет). Отсутствие запретов вылилось в то, что на одних едких, сатирических „Симпсонов“ стало приходится по десятку клонов „Бивиса и Баттхеда“, пипл радостно скандировал до того запрещённое слово „Говняшка“, полностью наплевав на то, что стоило бы и придумать фразы, в которых бы оно смотрелось к месту. Спецэффекты же произвели эффект слона, которого привели на праздник к эскимосам: на некоторое время мир забыл, что у фильмов должно быть нечто иное, чем картинка. Это можно сравнить с самим временем изобретения кино. На тот момент уже много веков существовала развитая культура театра с многовековыми психологическими метаниями и развитыми приёмами демонстрации чувств, но лет тридцать после первого показа братьев Люмьер, людям было достаточно смотреть на экране, как кого-то обливают из шланга или макают головой в торт. Увы, хвост, как всегда, вильнул собакой, потому книги тоже стали обладать коротенькими мельтешащими эпизодами, всего одной не слишком сложной интригой, рваным монтажом и переизбытком пострадашек, вместо внятного сюжета. Книги Пессл – это то, от чего мы почти отвыкли: внятная интрига с большим количеством поворотов». Эдди тихонько дёргает меня за ухо, чтобы привлечь внимание, и снова запускает пальцы мне в волосы (так как в силу более, чем очевидных причин никакая сексуальная страсть между нами невозможна, интеллектуальные разговоры часто у нас проходят в режиме бесстрастных обжиманий): «Вся эта история западноевропейского киноискусства в твоём исполнении должна скрыть факт, что эта книга тебе понравилась меньше, чем предыдущая?» Я прокашливаюсь и отвечаю самым искренним тоном, на какой способна: «Теория катастроф» всё равно на двадцать голов выше любого триллера другого автора". Эдди улыбается той ехидной улыбочкой, которая всегда мне напоминает – я его люблю до дрожи, но всё-таки он редкостная сволочь: «Но эта книга не Грааль».Ясно, что НВТК будут сравнивать с «Ночным кино» (НК). Я бы хотела сказать, что сравнение будет не в пользу Катастроф, но на самом деле строго наоборот, я предрекаю этой книге гораздо большее количество преданных фанатов, чем НК. НК – это взрыв. Идеальный триллер. Ошеломление. Развёрнутость. Катастрофы же выполнены с оглядкой на вкусы публики, они привычнее, их легче полюбить. Да, Катастрофы – это книга, по которой прошёлся монументальный стиль Пессл, а значит и загадка, и вотэтоповороты, и даже обещанные две версии финала (Пессл уверенно играет в «собери книгу сам» и предлагает читателям выбрать, какую же книгу им хочется увидеть в конечном итоге). Но книга и не лишена ошибок новичка.Синь Ван Меер – типичный подросток американской прозы взросления. Холден Колдфилд пыльных дорог и властных родителей. Вернее, родитель у Синь только один – папа, которому не сидится на месте, и он переезжает из городка в городок, где он несёт знания в пустые студенческие головы и срывается с прежней стоянки прежде, чем в этих головах мелькнёт хоть тень понимания. Постепенно начинаешь осозновать, что папа Синь, пусть он и подан её восторженными глазами, всё же человек, который эгоистично не понимает, насколько подавляет дочь. Синь постоянно говорит об отце, цитирует его суждения, у неё нет своих мыслей, она смотрит на мир глазами своего мудрого и харизматичного до социопатии родителя. Его отвратительные замечания о женщинах, с которыми спит, о детях, которых случайно увидел в супермаркете, об официантах и студентах, профессорах и банкирах, обо всём на свете, Синь повторяет с бездумной простотой. Но вот они остановились на одном месте – в городке Стоктон, Северная Каролина. Фейерверк и барабанный бой. Пусть остановка всего лишь на год, перед тем, как совместным приключениям на дороге Синь и папы придёт конец, потому что время заканчивать школу и ехать в самый престижный из престижных университетов (кто-то сомневается в том, что это будет Гарвард?). И тут в жизни Синь появляется ещё один маяк, ещё один человек, чьи суждения будут иметь для неё значение – учительница истории кино Ханна Шнайдер.Ханна собрала вокруг себя кружок из пяти невероятно стильных подростков. По воскресеньям они тайно собираются у Ханны просто поболтать. То, что их выделили, то, что они сами чувствуют себя благодаря этому старше, создаёт вокруг них атмосферу тайны, избранности, сверхчеловечности. В школе их прозвали «аристократами» и они сами поверили в то, что в их алкоголе, беспорядочном сексе, травке чуть больше смысла, чуть больше изысканности и эстетства, чем у всех других. Именно в эту компанию едва ли не насильно Ханна втискивает Синь. Чем больше Синь общается с «аристократами», тем больше папины суждения отходят на второй план. У неё пока ещё нет собственного сложившегося мировоззрения и если требуется высказаться о чём-то абстрактном, она продолжает цепляться за папины сентенции, однако она теперь «наблюдатель», молчаливый и дотошный, как антрополог в племени людоедов. А потом и «полноправный член команды», к ней тоже прилипает слой загадки, который матово поблёскивает, привлекая мотыльков.Вот тут, прокашлявшись, на сцену вступает триллер. Странное поведение и загадочные мотивы Ханны. Труп на вечеринке. И кое-кто из главных героев умрёт, как нас предупредили ещё в введении. И беспечные подростки, не замечающие сгустившихся туч. Пессл не стесняется едва ли не впрямую цитировать «Мечтателей» Бертолуччи (угадайки по фильмам, обхватить себя и скатиться с холма, более прямо в цель били бы только крики «Один из нас»). «Ну вот, я опять о фильмах», – я надуваю губы. «Не обращай на меня внимания», – Эдди мягко перебирает мне волосы, – «о Пессл нельзя говорить, не разобрав упомянутое ей кино». Многие не понимают смысла фильма Бертолуччи *"Я вообще считаю, что это просто душевная порнушка, из которой смущённо удалили инцест и гомосексуальность оригинала", – чувственно шепчу я на ухо Эдди*, но если обратиться к оригиналу – книге Адера, то Эдди прав, без тщательного разбора той книги, сложно будет говорить о Теории катастроф. «Мечтатели» – не слишком верный перевод, правильнее «Видящие сны». Трое подростков, погружаются в сладкую грёзу сексуальных перверсий, интеллектуальность игр, закрытые двери, а с другой стороны дверей происходит «жизнь», то есть бунт совсем других подростков, которые живут жизнью улиц и совсем иными грёзами. Отрезвление будет резким и неприятным. Но спрашивается: а для кого «пробуждение» будет более ужасным? Не заметить параллели с Катастрофами не реально. Что в конечном счёте является грёзой? Какой идеал является только ускользающим от яркого утреннего солнца сном, теряющимся на границах сознания? Кто спит – те, кто играет за закрытыми дверями, познавая границы своей сексуальности, или те, кто несёт по улицам бутылки с зажигательной смесью, веря, что способны изменить мир?Обещанные минусы книги. Это те самые «аристократы». Пессл сосредотачивается на описаниях одной из них – Джейд. То, что персонажка – любимей любимого было бы ясно даже если бы в финале Пессл нервно не спросила: «А Джейд? Эй, читатели, вам понравилась Джейд?» Понравилась, чо уж, уж слишком выпуклый персонаж, который легко переходит от истерической стервозности к желанию свернуться клубочком и найти того, кто погладит по шёрстке. Чуть более слабо прописанный Найджел тоже смотрится неплохо. Чарльз и Мильтон уже сливаются с обоями. Порывшись в памяти, можно с грехом пополам наскрести по полторы подробности на каждого. Пятая «аристократка» Лу теряется в десятом ряду кордебалета, отписанные ей реплики можно уместить на одной стороне спичечного коробка и ещё останется масса места. В НК каждый персонаж, даже тот, который вовремя высморкался рядом с героем, обладает столь яркой характеристикой, что тянет на десяток фанфиков. В общем, всё зависит от того, с какой горы ты смотришь. Если с равнины современных триллеров, то хочется покивать с достоинством «пикейного жилета»: «Да, Катастрофы – это голова!» Но если с вершины «Ночного кино», то хочется Катастрофы снисходительно похлопать по плечу: «Расти-расти, у твоего писателя все шансы стать великим, я знаю, о чём говорю».И наконец финал. Тем, кто в ранней молодости столкнулся со смертью, требуется найти причину, раскусить, как орех. Доказать самим себе, что не только чья-то смерть, но и их собственная жизнь имеет смысл. «Аристократы» сломаются. Не в силах примириться, они изобретут виновных, уйдут в фантазии. А вот Синь продолжит искать, пока не найдёт шокирующую разгадку преступления. Что и приведёт к финалу, где читателю предстоит самому решить, о чём же эта книга. Быть может, о хитроумном заговоре, но, быть может, об иллюзиях людей и о том, как невозможно расставаться с ними, смотреть на себя и видеть не Правителя Мира, а простого неудачника, такую же серость, как и все остальные. Самое забавное, что объяснение с заговором вовсе не противоречит истории об иллюзиях. Борьба за справедливость вдруг выливается в капельки крохотных честолюбивых желаний. Бывшие соратники идеалисты, превратившиеся в мещан, вызывают такое отвращение потому, что ты осознаёшь, что ты и стал таким же. Кто спит, чьё пробуждение более кошмарно – того, кто придумывает себе романтичное прошлое, или того, кто понимает, что никакой романтики в таком прошлом не было? В этой дихотомии двух личностей, которые давили на Синь с двух сторон, создавали из неё каждый по своему собственное подобие, остаётся верить, что разгадка заговора привела Синь к самому главному из выводов – всегда важно, чтобы в лицо гор, затянутых туманом, у тебя была бы возможность и право выкрикнуть собственное имя.

Знаете, а пожалуй, это было не просто хорошо, это было идеально.

И главное, я прекрасно понимаю всех, кому книга могла не понравиться – да, может показаться затянутым, да, могут раздражать постоянные отсылки к существующим несуществующим книгам, да, герои могут произвести неприятное впечатление. Все возможно. Но у меня получилось ровно наоборот. Стопроцентное попадание. Тот случай, когда я наслаждалась каждой страницей (за исключением разве что нескольких страниц уже почти в финале, когда Синь вдруг углубилась в пересказ истории одной организации) и была только рада большому объему романа. Да пусть он был и еще длиннее, пусть бы было больше школьных будней Синь и ее друзей «голубой крови», больше цитат ее сумасбродного папочки и воспоминаний о прошлом.Здесь есть и лучшее от постмодернизма – игра с читателем, но без желания его перехитрить, вынести мозг или же просто оставить за бортом, обращаясь только к узкому кругу друзей, которые в «теме»; есть и очаровательная старомодность, присущая классике. У меня ощущение, что признанные мастера большого романа в наше время писали бы вот именно так. Здесь замечательно срежиссированная детективная история, загадка, которая только пунктиром намечается в прологе и забывается на целых полкниги, но даже ее бледная тень держит в напряжении и побуждает всматриваться в Синь и в окружающих ее людей в поисках ответов. А уж когда сцена в лесу разворачивается во всей красе, когда с таким трудом и любовью выстроенный в первой части романа мир начинает неумолимо сыпаться, от книги просто невозможно оторваться. И ведь с такой интригой, с такими «ключиками», разбросанными по всему тексту для внимательного читателя, это не детектив, а в первую очередь роман о взрослении и о становлении характера. В центре всего не загадочная история одной смерти, а сама Синь. Ее энциклопедические знания, вечный щит из книжек, которым она привыкла отгораживаться от враждебных проявлений извне, ее внутренняя борьба взрощенного папочкой вундеркинда и обыкновенного подростка, нуждающегося в первую очередь в хороших друзьях, а не хороших оценках. При всей своей оторванности от общества, эксцентричности, частично унаследованной от папочки, Синь – невероятно приятный персонаж. С ней очень легко сродниться, и следовать за ней хочется, в сущности, куда угодно – хоть расследовать чью-то смерть, хоть просто слушать урок биологии. А каков папаша, этот обаятельный социопат с отвратительным поведением, но в котором изредка парой-тройкой обличительных морщин проступает нормальный любящий отец! А какова Ханна, идеальная леди с предательскими катышками на потертом платье, которые, впрочем, видны, только если платье оказывается у тебя под носом? Как будто сошла с экрана какого-то кино в жанре нуар. А аристократы, эта горстка типичнейших подростков с типичными же расписанными ролями, но совершенно при этом живых?Придраться можно разве что к развязке всей истории: объяснение произошедшего немного напоминает рояль в кустах, это совсем не тот случай, когда автор намекал, а читатель просто не сумел разгадать намеки. Как сказала Оля М., с тем же успехом можно было заявить, что прилетели инопланетяне. Но честно говоря – и ладно, и пусть бы инопланетяне. Здесь я готова согласиться на что угодно. Во-первых, потому что это не детективный роман, это не история Ханны – это история Синь. И во-вторых, я просто не могу противиться обаянию этой книги. Недаром сказано, «Если уж я влюбилась, какое значение имеет все остальное?» (Агнес Перл, «Чувства и разум в литературной критике за чашкой чая»)